Всю мерзость жизни воплощая,
Они не ведают стыда,
Но втайне все же уповают
На милосердие суда.
Сидят смиреннее овечек,
Уже раскаявшись почти.
Но злоба их нечеловечья
Бурлит у каждого в груди.
Как червь, что точит древо жизни,
Как яд, что проникает в кровь,
Их отравляющая лживость,
Их фарисейская любовь.
Сидят с оцепеневшим взором,
Что устремлен издалека
На судей и на прокурора,
Как будто лезвие штыка.
И всех свидетелей приметы
Фиксируют до мелочей,
Пока есть малый шанс, что эта
Игра закончится ничьей.
И обвинительные речи
Зубрят усердно, как стишки,
Хотя на них ответить нечем,
Поскольку руки коротки.
Но ухмыляются украдкой,
Еще надеясь на реванш,
Свои звериные повадки,
Как чемоданы, сдав в багаж.
И уповают, как на чудо,
Что их освободить должно
На путчи новые и смуты,
Хоть поезд их ушел давно.
Встать! Суд идет! И невозможно
Его уже остановить,
Как невозможно правду с ложью
И жизнь со смертью примирить.
Он соблюдает повсеместно
Верховной совести закон.
Он выше пика Эвереста,
Кумари непорочней он.
Ему знаком язык природы:
Гор, океанов и лесов.
Он набирает обороты,
Как вечной жизни колесо.
Ему сродни людские страсти,
И пенье птиц, и шум дождя.
Он устремлен все время к счастью,
Как будто к матери — дитя.
Его серьезные уроки
Запомнятся не без труда,
Ведь даже гениям пороки
Он не прощает никогда.
Но аду атомной пустыни
Противопоставляет жизнь,
И приговор его отныне
Обжалованию не подлежит.
IV
Зал опустел… За окном киноварью
Вспыхнул румянец закатной листвы.
Вот и закончена песнь о Кумари,
Лишь не хватает последней главы.
Будто бы девственный снег Эвереста,
Лист одинокий лежит на столе…
Трудно быть матерью, сладко — невестой,
Горько — богиней на грешной земле.
Но не печалься, Кумари, до срока,
Белой голубкой лети из дворца…
Вертится мандала, манит дорога —
И не видать ей покуда конца.