Когда сегодня буржуазные авторы пишут о свободе художественного творчества (а пишут они много), бросается в глаза абстрактность, крайняя схоластичность их рассуждений. Личность творца художественных ценностей как бы изымается ими из времени и пространства, и порой уже невозможно представить себе ее иначе, как в облике робота, соприкасающегося с окружающим миром лишь холодной поверхностью металлического панциря.
Но тогда о какой же свободе может идти речь? Ведь вольный полет творческой фантазии немыслим без горячей сопричастности к живому миру, делам и заботам общества, в котором живешь. А это значит, что вопрос о свободе творчества никак не решишь в отрыве от проблемы его общественного назначения.
Мне кажется, именно здесь скрывается суть различий в самом подходе к пониманию свободы творчества буржуазными авторами и нами, советскими писателями, художниками, музыкантами. Не учитывать этих коренных различий нельзя, если действительно всерьез хочешь бороться за свободу художественного творчества, так же как и за свободу обмена духовными ценностями, создаваемыми в различных социальных системах.
О гражданском призвании художника в социалистическом обществе как неотъемлемом элементе свободы его творчества мне и хотелось бы сказать в этих заметках, разумеется, не претендуя на исчерпывающую полноту выводов, поскольку я писатель, а не специалист по эстетике. И говорить буду, прежде всего, о поэзии — сфере творчества наиболее мне близкой.
Для советских поэтов нет непроходимой грани между свободой творчества и общественным назначением своего труда, который расценивается ими как гражданское призвание. Слитность того и другого настолько органична и естественна, что в самом процессе творчества настоящий поэт меньше всего склонен думать, свободен он или не свободен, сковывает или не сковывает его тот «социальный заказ», который он только сам берет на себя по зову своего сердца, совести, души. Конечно, есть у нас стихотворцы, пишущие бездарные «дежурные оды» по далеко не творческим соображениям. Но я говорю не о таких стихотворцах, а о поэтах.
Гражданское призвание поэта — это, прежде всего, его глубоко искреннее служение народу, высокое сознание своего долга перед ним.
Для художника, воспитанного в традициях буржуазной культуры, сама постановка вопроса о гражданском призвании поэта порой представляется сомнительной: мол, всякое призвание связано с долгом, а разве может творить этот поэт свободно и раскованно, если над ним довлеет долг?
Вопрос этот древний, как сама поэзия, казалось бы, давно решен творческим опытом не только советской литературы, но и всеми крупнейшими художниками прошлого. Тем не менее, он снова обсуждается сегодня поборниками «абсолютной свободы» творчества, сторонниками элитарного понимания искусства. Идеал поэта-гражданина у них явно не в чести. Они нередко готовы даже признать, что в прошлом такой идеал имел основания быть привлекательным. В прошлом, но не теперь. Потому что, мол, век иной: усиливается не свобода человеческой личности вообще и творческой личности тем более. В такую эпоху человек якобы обречен на самоизоляцию, на то, что все его творческие, духовные возможности проявляются лишь в личной сфере, изящно называемой сферой «пианиссимо». Применительно к буржуазному обществу можно хоть понять истоки столь безысходной философии творчества, основанной на настроениях упадка, культивируемых буржуазным искусством и унижающих человека. Но ведь создатели такой философии стремятся обратить в свою веру и поэтов социалистического мира!
В своих поездках по капиталистическим странам я сталкивался с тем, что подобные представления порой разделяют даже иные серьезные художники, поэты, музыканты. И не мог отделаться от ощущения, что кто-то намеренно стремится загнать в клетку вольную музу поэзии. Мне странными казались, например, высказывания в том духе, что главной сферой интересов поэта должна ныне стать область интимных чувств. Да, настоящая любовная, интимная лирика всегда наполнена глубоким сердечным смыслом, без которого нет поэзии. Но всегда были (и будут) поэты самого широкого творческого диапазона: одни мастерски улавливают мимолетные впечатления бытия, другие тонко выражают интимные переживания человека, творческое призвание третьих — поэзия открытой, высокой гражданственности. В который раз я осмелюсь сравнивать литературу с пандуром, а писателей со струнами этого народного инструмента: у каждой струны — свое звучание, а вместе они создают аккорд.
Нормальное общество не может не быть заинтересовано в том, чтобы иметь такой инструмент. Право же, трудно было бы себе представить более унылое и скучное собрание муз на современном Парнасе, если бы сторонникам «пианиссимо» удалось завербовать всех поэтов мира, если бы глубоко индивидуальное по своей сущности творчество поэтов оказалось под прессом глубоко индивидуалистической философии отчаяния.
Но сама эта философия не выдерживает сопротивления реального богатства и многокрасочного материала сегодняшней мировой поэзии. Прогрессивная мировая культура, страстно сражающаяся за идеалы мира, социального прогресса, человечности, не была и не будет в плену у индивидуалистического миросозерцания. Не будет потому, что все более веское слово в выборе идеала поэта и поэзии принадлежит ныне читателю — людям, народу, человечеству. Поэзия все меньше оценивается одними только знатоками. Подлинно народная поэзия доступна широкому читателю. И у него своя классификация поэтов. Одни ему интересны, но все-таки оставляют его равнодушным. Вторые тоже интересны, о них он готов и поспорить, но сердечного отзыва они все равно не вызывают.
Третьи — те, за которых читатель готов бороться и которые сами — борцы. Об этих третьих обычно много не говорят, но о них думают, молча слушают их песни, жадно читают их новые книги. Таким поэтом был, например, Пабло Неруда, а в нашей советской поэзии — Александр Твардовский. К ним люди всегда относились с огромной степенью серьезности, с тем душевным трепетом с каким относится больной к хирургу: что принесет скальпель в его руках — спасение или смерть?
Бывают поэты высочайшего профессионализма. К ним отнесу, например, в нашей поэзии Б. Пастернака, А. Ахматову, М. Цветаеву. Критики-профессионалы ценят их высоко. И справедливо. Но у тех же критиков иногда сказывается тенденция противопоставлять этих мастеров слова общепризнанным поэтам не менее яркого дарования, безраздельно отдающим свою музу борьбе за торжество высоких идеалов. Я убежден, что все поэты замечательны постольку, поскольку честны и мужественны в своей приверженности к судьбам народа, человека и человечества. Понятие настоящего поэта неотделимо от понятия народного поэта.
Поэты типа П. Неруды и А. Твардовского — поистине народные. Их поэтическая профессия — человеческий, гражданский долг.
Помню, вместе с Твардовским находился в больнице. Постельный режим для него кончился. Как-то вечером на отдаленной поляне больничного парка Твардовский развел небольшой костер. Собрались выздоравливающие и те, кому не суждено уже было выздороветь. Курили, подбрасывали сушняк. Говорили о глубоко личном и общем для всех нас. Твардовский молча слушал, вступал в разговор, соглашался, спорил. Всем болям и радостям мира было открыто его сердце — так же, как и его поэзия.
Мне кажется, это и есть современный идеал поэта. Во всяком случае, я всегда старался стремиться к нему. И до сих пор живу, работаю с ощущением, что стою у костра Твардовского.
Я всегда недоумевал, встречая людей, которые относят поэта такого типа к разряду чуть ли не вымирающих мамонтов: мол, «девятнадцатый век».
Твардовский был необычайно цельным человеком. И в его поэзии нераздельным становились сердечная искренность, глубокая интимность и верность своему общественному идеалу. Отсюда и редкостное сочетание в его творчестве разнообразных поэтических жанров — от пронзительно точной лирической миниатюры до поэмы широкого эпического размаха.
Как ни парадоксально, находятся люди, которые тщатся внушить нам, советским писателям, что верность общественному предназначению, высокая гражданственность способны только сковать творческие возможности, раздвоить художника как личность, внося что-то инородное в его чистый поэтический мир. Подобные внушения — не что иное, как перепев книги, изданной в России перед Октябрьской революцией так называемыми «веховцами», которые пытались оплевать всю русскую культуру, связанную с революционным освободительным движением.
У каждого крупного советского поэта понимание высокого гражданского назначения поэзии рождается не по какому-то внушению извне. Она идет от жизни, от биографии поэта, от внутренней цельности его личности. Я знаю поэтов, которые в начале своего пути мечтали, отгородившись от бурь и треволнений времени, посвятить свой талант вечным темам любви, природы, внутренней рефлексии. Иные из них пытались даже вести незатейливую жизнь селянина, отдаваясь пейзажной лирике. Те, кому удалось осуществить эти буколические грезы, случалось, выпускали немало книг. Но истинными поэтами так и не стали. А те, кто своею ли волей или волею обстоятельств избрал иную жизненную дорогу и полностью разделил с народом его историческую судьбу, сами становились людьми большой судьбы, обретали биографию, без которой нет и не может быть крупного художника.
Только в слитности с судьбой народа художник обретает свое лицо, подлинную творческую свободу. Это — та простая истина, которую не способны или не хотят понять те, кто стремится внушить поэтам элитарные представления о месте поэта в обществе. Они твердят, что, безраздельно отдаваясь течению народной жизни, поэт растворяется в ней, теряет своеобразие своей музы, лишается возможности в полной мере выразить свое «я». Но разве есть в истории прошлой и современной поэзии случай, когда поэт способен был творить, глядя на жизнь народа, что называется, со стороны?
Таких случаев не было — это общеизвестно. Но тем более удивительно, что кто-то усиленно старается соорудить для поэта «башню из слоновой кости», конечно, в современных ее вариациях. Замкнутая в самой себе сфера «пианиссимо», о которой речь шла выше, — это лишь одна из таких вариаций. Есть немало других.
Я уже писал однажды, что на всемирной встрече поэтов, проходившей сравнительно недавно, меня поразило выступление оратора:
— Господа, вы собрались сюда из разных стран. Вы являетесь представителями разных народов. Только я не представляю здесь ни одного народа, ни одной страны. Я представитель всех наций, всех стран, я представитель поэзии. Да, я – поэзия, я – солнце, которое светит всей планете, я – дождь, который поливает землю, не задумываясь о своей национальности, я – дерево, которое одинаково цветет во всех уголках земного шара.
Этот поэт вознес свою «башню из слоновой кости» прямо-таки в космические выси. Многие аплодировали ему. А я думаю, что мы, поэты, действительно ответственны за весь мир, но тот, кто не привязан к своему родному краю, к своему народу, не может представлять и планету. Поэт, как и каждый человек, смолоду должен понимать, что пришел на землю для того, чтобы, стать представителем своего народа, и должен быть готовым принять на себя эту роль. Иначе его поразит равнодушие — болезнь, несущая поэзии смерть.
Для советского поэта гражданское призвание — это верность идеалам революции, в которой он с полным основанием видит светлую историческую судьбу своего народа. Когда нас увещевают отказаться от этой верности, я тоже слышу голос тех, кто хотел бы умертвить поэзию равнодушием, изъяв поэта из народной жизни, поставив его в позицию стороннего наблюдателя. Разве может поэт представлять народ, отвергнув его судьбу?
Александр Блок звал интеллигенцию: слушайте «великую музыку будущего», «слушайте революцию». К революции лучшие наши поэты всегда испытывали такое же горячее сыновнее чувство, как к матери, Родине. Сужу об этом по своему отцу — известному аварскому поэту Гамзату Цадасе. Помню, как говорил об этом и А. Твардовский. Не терпевший всякой выспренности, он с глубокой внутренней убежденностью назвал революцию своей матерью. И добавил: «Кому-то со стороны, наверное, видны ее недостатки, но для меня она, прежде всего — мать». Он не был слеп в своей любви — это я хорошо знаю. И признавался в ней А. Твардовский далеко не в юношеском возрасте, а в ту пору жизни, когда позади нелегкий путь познания и наблюдения. У нас в горах говорят, что в такую именно пору человек богат зрелыми выводами жизни.
Не открою секрета, если скажу, что среди нашей интеллигенции есть люди (их совсем немного — буквально единицы), которые не разделяют или не во всем разделяют такое отношение к революции, составляющее основу миросозерцания советского писателя. Буржуазная печать называет их «инакомыслящими» и пытается изобразить дело так, будто «инакомыслие» преследуется в нашем обществе законом. Она захлебывается от восторга, когда, случается, кто-нибудь из этих людей, совершив очевидное уголовное преступление, попадает на скамью подсудимых. И хотя в каждом таком случае речь идет именно об уголовном деле, буржуазная пресса поднимает шум о якобы имеющем место «деле политическом». Мне, как члену Президиума Верховного Совета СССР, приходилось сталкиваться с рассмотрением обжалований по судебным делам такого рода, страшно слушать подобные утверждения. Когда решалась судьба обжалований, всегда рассматривался не образ мыслей, а конкретные действия подсудимых, наказуемые в судебном порядке, в строгом соответствии с законом социалистического государства. Так что «преследование за инакомыслие» здесь ни при чем — речь идет о неуклонном соблюдении революционной законности, о необходимой защите завоеваний нашей революции.
Судьба моего Дагестана и моя писательская судьба тоже неразрывно связаны с революцией. Советская власть открыла моему народу широкие горизонты мира, а ведь прежде этот народ был замкнут в тесных горных ущельях Кавказа. К началу революции дагестанская литература еще только выходила из лона народной мудрости, она была еще крепкими нитями связана с фольклорными жанрами и традиционными путями творчества. Революция вывела духовную жизнь моего народа на простор мировой культуры и в то же время сделала все, чтобы как можно ярче выявилась ее национальная самобытность. А что может быть необходимее для свободного раскрытия способностей и таланта поэта, чем широта кругозора, дающая возможность без всякой предвзятости судить о жизни, сохраняя оригинальность художнического видения своего народа!
В нашу эпоху каждый крупный поэт быстро становится видимым всему миру. Его стихи участвуют в битве идей не только в своей стране, но и на всей планете. И тысячекратно возрастает его ответственность не только за каждое свое слово, но и за каждый свой поступок как гражданина. Мы должны учиться ответственности у таких наших предшественников, как Юлиус Фучик, который, любя людей и погибая за них, призвал их к бдительности. Сегодня мир все больше сознает, что жизнь на грани войны не только обременяет людей, но и угнетает их духовно. И мы, поэты, обязаны защищать рубежи добра, любви, нежности от сил зла, ненависти и душевной черствости. Вот почему люди земли стали особенно требовательны к своим поэтам. Они не прощают им ни одного фальшивого слова. Как никогда прежде, поэт не может позволить себе стать тенью времени, он призван быть огнем, источником света.
Конечно, светить — вовсе не значит видеть все в светло-розовых тонах. Поэт не может смотреть на мир, как смотрит на невесту жених, не замечающий и малейших изъянов. Но он не должен и высокомерно смотреть на жизнь через темные очки. То и другое ведет к неправде, ко лжи, которую безошибочно чувствует читатель.
Гражданское призвание поэта — это сознательное служение всечеловеческим идеалам добра и справедливости. Проблема взаимосвязи национального и интернационального в творчестве поэта становится сегодня особенно острой и потому еще, что ускоренное созревание литератур отдельных народов сравнительно быстро выводит их в мировой океан культуры. А здесь не только сталкиваются, сопоставляются национально-исторические художественные традиции, но и борются прямо противоположные идейно-художественные принципы…
Зная это, враги передовой культуры стремятся всячески дискредитировать дух интернационализма, органически присущий наиболее крупным поэтам современности. Его они тщатся поставить как некую тотальную угрозу национальной самобытности и свободе художественного творчества.
Сколько крокодиловых слез пролили они, например, по поводу того, что национальные традиции литератур народов СССР якобы подавляются русской советской литературой. Стремясь во что бы то ни стало разжечь огонь национализма, они апеллируют к национальному эгоизму.
Но в поэзии все национальное, если оно талантливо, если оно проникнуто передовыми идеями времени, не может не обрести интернационального звучания. Трудно вообразить себе у поэта нашего времени чувство национального достоинства без высокого духа интернационализма. Я твердо знаю: дух интернационализма облагораживает национальное чувство, делает более непринужденным и человечным его проявление.
С самого становления советской культуры моего Дагестана в ней прочно утвердился дух интернационального братства людей. И поэзия всех советских народов пошла по этому пути, не порывая в то же время связи со своими национальными истоками. Чуткое внимание к жизни другого народа естественно стало идейно-художественным принципом творчества. Конечно, случается, когда «межнациональная» тема служит иному поэту поводом для эгоистического объяснения в любви лишь к своему родному, национальному. Но лучшие представители многонациональной советской литературы не позволяют себе впадать в подобные крайности. Оберегая и развивая все лучшее в наследии национальной поэтической культуры, они стремятся подняться к высотам передовой художественной мысли всего человечества.
Это и есть единственный путь, на котором литература народа может выразить его нравственную силу, заговорить на языке человечества.
Один частный, но, мне кажется, показательный пример. В свое время я написал песню «Журавли» — о парнях, которые после смерти на поле брани превратились в белых журавлей. В переводе на русский, видимо, из уважения к «национальному колориту» — «парни» оказались «джигитами». Когда писалась музыка, мне позвонил покойный ныне певец Марк Бернес и сказал: «Ты не будешь против, если вместо «джигиты» я спою «солдаты»? Я согласился. Одно слово, а насколько выиграло все стихотворение, вся песня. Получилось обращение ко всем солдатам, отдавшим жизнь в битве против врагов человечества и человечности. Подлинно национальное в творчестве писателя — не в его пристрастии к национальным атрибутам, деталям, а в соответствии его свободных творческих исканий потребностям современного человека, нашему времени. Наша литература — это литература советская. Мы создаем ее на разных языках (только в моем Дагестане она выходит к читателю на девяти языках), на разных высотах и в долинах, в разных аулах и городах, а принадлежит ей вся наша страна, весь мир, и сама она — достояние всей страны, всего мира.
Истоки литературы — родная земля, родной народ, родной язык. Но сознание каждого настоящего писателя сегодня шире одной только своей национальности. Общечеловеческое, общемировое волнует его сердце и теснится в его мозгу. И это тоже одна из примечательных черт гражданского призвания советского поэта.
1980