Хиросима — это жгучая рана на сердце и совести человечества. Много сказано о ней, много написано и немало сложено горьких песен. Хиросима — этим именем поклялись люди.
Дважды я побывал в Хиросиме — столице трагедии нашей планеты. Старик-горец, у которого погиб сын, сказал однажды: «Легко выразить сочувствие чужому горю, но чужое горе не понять тому, кто сам его не испытал».
Хиросима — горе всего человечества, это не далекая чужая беда. Увидев этот город, я позабыл все, что видел. Увидев его, я вспомнил все, что пережил. Словно младшие, которые встают, уступая место, когда входят старики, так и мои прежние чувства боли и сострадания уступили место гнетущему чувству боли и сострадания к трагедии Хиросимы. Чувство это все еще настолько волнует меня, что мне трудно сосредоточиться и передать свою боль поэтическим словом.
И эти строки, которые я пишу сейчас, — всего лишь торопливые наброски в блокнотах тех дней, которые я провел в Японии специальным корреспондентом «Литературной газеты». Это всего лишь неотесанные камни невыстроенного дома, камни, которые еще не могут лечь в стену.
Двадцатилетние, 15 января.
У японцев много своих, присущих только им праздников, не встречающихся у других народов и стран. Один из них — праздник двадцатилетних — я видел в Токио. 15 января тысячи юношей и девушек оделись в национальные костюмы. Оживление, встречи. Радостные, взволнованные лица будто говорили: «Смотрите, нам двадцать лет». Эти лица, эти улыбки смотрели на меня и со страниц японских газет. Но в этой же газете я прочитал и такое сообщение: «В Хиросиме покончила самоубийством двадцатилетняя девушка».
И был мучителен для меня вопрос: почему юная японка в день своего праздника выбрала смерть? Мне ответили, что девушка эта видела не только свои двадцать лет. Из-за их плеч на нее смотрели и двадцать лет страшной трагедии Хиросимы. В день, когда атомной бомбой была убита ее мать, ей не было и полугода.
Она осталась жива, но двадцать лет мучилась от лучевой болезни, от мысли о гибели матери. И хрупкая девушка не выдержала.
Это мне рассказал поэт из Хиросимы. И, заметив, какое впечатление произвел его печальный рассказ, он сказал:
— Это не удивительно. Много в нашем городе и в стране людей с такой горестной судьбой. В день этой неслыханной беды я был в отъезде. Когда вернулся, то не нашел ни дома своего, ни города. Не нашел ни жены, ни детей, ни родных. Не нашел их ни убитыми, чтобы похоронить, ни ранеными, чтобы прижать их к груди. Так и не пойму — в пыль ли, в золу ли они превратились. Но и поныне их тени бродят по улицам города. Я думал: «Все кончено. Покончу с собой». Но страшное горе подсказывало мне стихи. Я пишу их все двадцать лет. Иначе я давно бы покончил с собой. Нет конца печальной песне о Хиросиме!
Врач из хиросимского госпиталя рассказал мне:
— В тот августовский день, как обычно, мне нужно было ехать на работу в Хиросиму. Я стоял в очереди на остановке автобуса, далеко от города. Но когда я собирался войти, встретил знакомую женщину и уступил ей свое место. Через несколько минут над Хиросимой взметнулось пламя, столбы дыма и пыли. Над городом повис зловещий триб. Потом пошел голубой дождь, и ничего не было видно.
Ни своей знакомой, которой я уступил место в автобусе, ни коллег я в городе не нашел. Все погибли. Не раз думал я последовать за ними, но вокруг меня стояли больные, лечить которых ни я, ни кто другой не были в силах. С мольбой взывала ко всему миру моя родная, моя сожженная Хиросима. И я, один из многих людей мира, двадцать лет ищу лекарства от боли моего города, но настоящего исцеления еще не нашел. И мне некогда умирать, потому что я должен найти облегчение людям, гаснущим от рака, туберкулеза, распада тканей. Двадцать лет прошло с тех пор, но люди Хиросимы умирают и поныне. А кто остался в живых, того трудно назвать живым. Таких вы можете увидеть в день памяти погибших в Хиросиме…
Я думаю о погибших отцах, о братьях, павших на полях сражений, о тех, кто лежит под каменными плитами кладбища моего аула, моего города. Вспоминаю памятники трагедий Освенцима, Лидице... С болью я думаю о тех, кто погиб в Хиросиме от атомного взрыва.
Мэр города Хиросимы показал мне бутыль, где хранится пепел погибших, а сегодня день их памяти. В этот день японцы зажигают свечи на могильных плитах, вешают торы — бумажные цветы. Торы разные — красные, белые, желтые, голубые. Белые торы вешают над свежими могилами. А свежих могил много, от атомного взрыва умирают до сих пор. У жителей Хиросимы не хватает белых тор, не хватает свеч… От двухсот тысяч людей остался лишь пепел. Поэтому большинство людей молится перед общим памятником.
В Хиросиме много буддистов. По их религии, зло должно быть позабыто, ему нельзя противиться. И американцы рассчитывали на то, что японцы забудут их страшное злодеяние.
Но и японцы, и народы других стран не забудут Хиросимы! День памяти погибших в Хиросиме… Для того чтобы вспомнить что-то, это должно быть забыто. Но этого веками не забудут люди.
Мне рассказывали в Японии, что миллионы людей уехали далеко от Хиросимы, чтобы избавиться от страшных воспоминаний. Но Хиросима, где бы люди ни жили, смотрит на мир. Хиросима видна отовсюду.
Я видел в этом городе пианино с обгорелыми клавишами. Хозяин его умер в Хиросиме. На этом пианино никто не играет, но сердце мое слышит его музыку. Такой скорбной музыки я никогда не слышал. Пианино рассказывает о любви и ненависти, смерти и жизни, плачет и молит, клянет и клянется.
На одной из площадей Хиросимы, на маленькой возвышенности, стоит колокол мира. Я бил в этот колокол. Его звон до сих пор раздается в моих ушах, и я слышу: «Пусть никогда не повторится Хиросима!»
Августовской ночью президент Америки вручил своим летчикам три атомные бомбы. Одна бомба испепелила Хиросиму, вторая — Нагасаки, а третью бомбу оставили в запасе, чтобы устрашать мир. Но народы мира клянутся: не упадет на мирные города третья бомба, не повторится трагедия Хиросимы. Я это увидел в день Хиросимы.
День Хиросимы, 6 августа.
Несколько лет назад, 6 августа, я видел Хиросиму. Никогда мне не забыть тот день. Я видел в Хиросиме часы, остановившиеся в восемь часов пятнадцать минут. В эту минуту солнечный день превратился в кошмарную ночь. Кровью обагрились две реки, текущие в Хиросиме. Все живое было погребено под волнами беды. А в девять часов на город упал голубой атомный дождь.
Американские летчики со смехом рассказывали, что город был виден, как на ладони, и это дало возможность сбросить бомбу точно в цель.
Чем гордятся убийцы! Волчья повадка. Ни позор, ни проклятья народов их не смущают и не трогают.
Жил в наших горах известный разбойник. Спустя много лет у разбойника спросили, не грызет ли его совесть за содеянное зло.
— Грызет… — сказал он. — Грызет сейчас, когда дети становятся взрослыми.
С тех пор как была сброшена бомба на Хиросиму, выросло новое поколение. Но совесть и сейчас не грызет американских империалистов.
Один японский друг сказал мне как-то:
— Самый печальный удел у гадальщиц.
— Почему?
— Они живут без веры.
— Люди — не гадальщицы. Они верят в разум и справедливость. С этой верой они живут, трудятся, творят.
В Хиросиме часто встречаются люди, идущие с белой палкой. Это слепые. К счастью, народы не слепы. Не белые палки держат они в руках, а знамя мира…
… Эти строки я пишу у себя дома, в Махачкале. Ко мне в гости приехали мои японские друзья. Мы говорим о Хиросиме, о жертвах. Вспоминаем день праздника двадцатилетних.
Мы поднимаем рог, наполненный горским вином, за мир, за дружбу. Мой японский друг говорит:
— Пусть снег падает на Фудзияму. Пусть будет мир. С этим все согласны.