И Асе, что слезы смахнула,
Вдруг есть захотелось и спать.
Вот мельница. И до аула
Отсюда рукою подать.
Девчушку валила усталость.
И, маленький сжав кулачок,
В дом крайний она постучалась
На тихий его огонек.
И Вере Васильевне было
Не до расспросов. Она
Вмиг на руки Асю схватила,
Сама от тревоги бледна.
Раздела, умыла и ножку
Забинтовала, как мать.
Намазала маслом лепешку
И подала чаю в кровать.
Отзывчивой и сердобольной
Слыла эта женщина. Ей
Обязан я грамотой школьной,
Как сотни аварских детей,
Она проводник в своем роде,
Который в горах и сейчас
Детей наших в люди выводит,
Как вывела в люди и нас.
Мой мир становился все шире.
Волшебной шагал я тропой.
Мне слышалась исповедь Мцыри,
Полтавский мне виделся бой.
И чувствовал снова и снова
Себя я, как мальчик в седле,
Когда, раскрывая Толстого,
Читал о родном Шамиле.
И, может быть, жребий поэта
Принять я от неба не смог,
Когда бы не женщина эта,
Чье сердце — живой огонек.
Прости отступленье, читатель,
Писать по-другому — невмочь,
Но прав ты спросить меня:
«Кстати,
А после что было в ту ночь?»
Что было?
Девчонка уснула.
И вихрем в ночной тишине
Али проскакал вдоль аула
На белом от пены коне.
* * *
Вослед уходящим морозам,
С весенним приходом тепла
Строительства первых колхозов
В аулы година пришла.
В горкомах кипела работа,
Но перед посланцами их
Порой закрывали ворота,
Спускали овчарок цепных.
Свиваясь в змеиные кольца,
Ложь делала дело свое.
И за полночь труп комсомольца
Швыряло в Койсу кулачье.
И, перед колхозами в страхе,
Во мраке полуночном вновь
Овчарни багрились, что плахи,
Скот падал и булькала кровь.
За крепкой спиною дувала
В дрова превращалась арба.
И мутные капли устало
Стирал аульчанин со лба.