Над и под крылом орла

Поэт. Философ. Сын Гамзата Цадаса. Отец Патимат, Заремы и Салихат. Дед четырех внучек. Балагур-рассказчик. Дипломат. Хитрован. Сама наивность. Удачливый, везучий. Обласканный Сталиным. Гаргантюа и Пантагрюэль одновременно. Санчо Панса и Дон-Кихот. Собеседник Шолохова. Друг Твардовского, Фадеева, Симонова. Живой классик. Легенда. Непоседа, объездивший полмира. Проведший часы общения с Фиделем Кастро и Индирой Ганди. Вечный слуга двух самых преданных ему женщин на свете: поэзии и жены Патимат. Коммунист. Автор ста книг.
Народный поэт Дагестана. Лауреат Государственных премий. Лауреат Ленинской премии. Секретарь правления Союза писателей СССР и РСФСР. Депутат Верховного Совета СССР. Член Президиума Верховного Совета СССР. Герой Социалистического Труда...

На пороге отцовского дома в Цада

Я рад, что мы беседуем в доме моего отца, в ауле Цада. Это когда-то оторванное от всего мира высокогорное селение связано теперь со всем миром. Отсюда широко и далеко видно. Однажды меня спросили: «Где находится твой родной дом?», и я ответил словами одного из горских мудрецов: «Над и под крылом орла».

При жизни отца здесь побывало много известных гостей, писателей, деятелей культуры. И уже ко мне приезжали Твардовский, Симонов, Гроссман, Казакевич, Крон, Михалков...
Иногда говорят, что меня, дескать, поэтом сделали переводчики. Что ж, я рад, пусть будет так. Правда, об этом я не думаю. Со всеми своими переводчиками я учился в Литинституте в послевоенные годы, дружил с ними еще тогда, когда никто не знал, кем и чем мы все будем на этом свете. Я благодарен Науму Гребневу и Якову Козловскому, Вере Звягинцевой и Елене Николаевской, Семену Липкину и Владимиру Солоухину, Якову Хелемскому и другим переводчикам, что они помогли мне обрести всесоюзное имя, стать известным русскому читателю.
Да что говорить, у меня есть национальное чувство, а националистических чувств нет и не может быть. Да и не только у меня, у всего моего народа.

Вот видите, идет дорога. Называется она русская дорога. Нам, мальчишкам, говорили когда-то: «Бегите до русской дороги и обратно». Горский народ всегда шагал по русской дороге и возвращался обратно в свои аулы. По русской дороге все дагестанцы пошли и весь мир увидели, и историю свою утвердили, традиции прославили. Революция много дала и России, и всем народам, ее населяющим.
Есть такое выражение: в того, кто выстрелит из пистолета в прошлое, будущее выстрелит из пушки. Сейчас идет перестройка, ломка старого, но я считаю, что нельзя все ломать. Хорошее надо беречь, хранить, восстанавливать.
Будто в груди у меня два сердца бьются: одно — «за», другое — «против». Будто надвое я разделен. По-моему, очень плохо, если бывает в стране так, что все от одного человека зависит. Был культ личности, а потом стал культ должности. Я не принадлежу к тем людям, которые при гостях гостей хвалят, за них пьют, а когда гости уходят — начинают ругать их вдогонку.
Молчать о людях, которые принадлежат истории, несправедливо. И я хочу знать, чему я так верил, почему меня обманули и в чем. Если и вправду за время, в которое мы жили, были преступления, их прощать нельзя и оправдывать их не следует. Многие трагически ошибались, они думали, что государство укрепилось. Если оно и укрепилось, то человек-то мельчал. Считаю, что и сегодня мельчает, ибо в него внедрилась болезнь, которую Ленин назвал комчванством, бюрократизмом.

В последнее время все чаще и чаще я слышу такие вопросы:
«Что же мы так? Неужели все у нас плохо?». За рубежом спрашивают меня об этом, в ауле родном, да и сам я спрашиваю себя: «Что же получается: работали, трудились, жили, пели, танцевали — и все руководители после Ленина были, оказывается, плохие?». На этот вопрос четкого ответа я еще не слышал. Ответить же на него надо.
Вы спрашиваете меня о том, как, будучи в течение двух десятков лет членом Президиума Верховного Совета СССР, я голосовал за те или иные ошибочные указы, постановления, за награждение тех или иных «героев», как мы теперь знаем, недостойных людей. Если честно, я думал: сколько золота идет на эти ордена и медали, сколько средств тратится! Но подход к делу и здесь был бюрократическим: в десятой пятилетке стольких-то наградить, в одиннадцатой пятилетке — стольких-то. Разве так можно? Вот и функционирует без продыху ведомственное издательство Верховного Совета СССР. Что издает? Стенографические отчеты сессий Верховного Совета на пятнадцати языках, эти же указы затем издаются на местах. А надо ли так? Ведь лежат те фолианты, напечатанные на хорошей бумаге, мертвым грузом. Конечно, голосовал за многие решения, правильные, человечные, справедливые. Только как жалко, что, несмотря на эти решения, преступность медленно снижается, что здравоохранение у нас не на высоте... Мало ли плохого, несовершенного… Да, я раздвоен. Одна истина остается по левую сторону, другая — по правую. Наверное, разные поколения по-разному думают, по-разному оценивают события.

Я вырос в Дагестане, в семье, в которой Ленина изучали по Сталину. Самого Ленина мало изучали. Больше Сталина цитировали. И первое стихотворение я о нем написал; совсем мальчишкой напечатал ту оду. Редактор газеты восклицал в передовой статье, что в горах не будет человека, который это стихотворение не выучит наизусть. Как тогда праздновали день приезда Сталина, ведь он автономию республики объявил!
За поэму, написанную о событиях тех лет: приезд вождя, получение автономии, рождение республики, день, который каждый считал днем своего рождения (я это искренне написал), — я получил тогда Сталинскую премию. В то время у моего народа все было связано с ним одним. Как быстро меняется история: сегодня дата празднования автономии в республике перенесена.

С другой стороны, я считаю, что у меня украдено время. Часть жизни украдена. От меня многое, оказывается, скрывали. Я жил в ауле, ходил в школу, и от меня скрывали какую-то часть истории, целый ее пласт. Одних поэтов скрывали, а других превозносили. Полностью я не знал тогда даже Маяковского. Есенина не знал, Блока. Я воспитывался на стихах Жарова, Безыменского, Виктора Гусева. Жизнь была огромным театром, и, что происходило за его кулисами, я о том не ведал. Я просто всему наивно верил. И когда в 1937 году четырнадцатилетним мальчишкой из газет узнал, что людей стали репрессировать, то мне воистину казалось, что сажают врагов народа.

Меня часто спрашивают, сильно ли было влияние отца. Как тут ответить? Я считаю Гамзата Цадаса великим поэтом, но стихотворцем я стал, когда самостоятельно, без его влияния серьезно занялся поэзией. В 1945 году, после войны, я приехал в Москву, поступил в Литературный институт. Приехал из многоязычной республики. У нас считалось (не приписываю себе, так говорят): кто соседа ругает — это дурак дома, глупец дома, кто другую нацию ругает — это дурак своей страны. Уважение к старшим, хорошее отношение к женщинам, гостеприимство — известные горские традиции. Детство мое — это отцовский дом, распахнутый перед гостем.

К отцу приезжали Николай Тихонов, красавец Владимир Луговской. Одиннадцать лет мне было, когда первые свои стихи я им читал. А они читали свои стихи отцу. Это они открыли отца всему свету. Позже приютили меня в Москве. Много возились со мной, много. Я не знал в ту пору самого элементарного: кто такие чукчи, евреи, кто такие русские. Я просто об этом не думал. В Большом театре Уланову в первый раз увидел — открытие. Тарасову во МХАТе — открытие. Пастернака встретил — открытие. Эренбурга услышал — открытие.

Митинги, обсуждения, осуждения — тоже открытия. Участвовал в одном из собраний и кого-то клеймил. Рядом со мной стояли иные известные писатели, которые тоже разоблачали. Обо всем увиденном я написал отцу. Тот срочно вызвал в Дагестан. «Ты читал произведения писателей, которых клеймишь?» — спросил он. «Нет, не читал, но пишут же о них в газетах». Отец строго посмотрел и произнес: «Ну какое же ты право имеешь, не читая книг писателя, судить его».
Не скажу, что тогда уж очень послушался отца, но в дальнейшем старался не поступать так опрометчиво. А митингов много было. По Пастернаку, по Твардовскому, по музыке, по космополитизму.

Но что же стало с моим народом в те годы? Вся партийная организация республики разгромлена, вся интеллигенция, которая революцию делала. Сжигались книги, которые люди, ставшие по чьему-то произволу виноватыми, собирали долгие годы.

…Радостно сегодня, когда Россия отмечает юбилеи Куликовской битвы, «Слова о полку Игореве», Пушкина... Но, к сожалению, значение истории подчас принижается. В Махачкале, например, на университетской кафедре отменено изучение дагестанской истории. Как же так можно? Изучение истории своего народа не мешает изучению истории других народов. Лично я, например, очень благодарен арабской культуре, потому что мой отец был образованнейшим человеком. Ромена Роллана он читал по-арабски, Толстого, Чехова, русские книги — по-арабски.

Я считаю, что любая культура заслуживает того, чтобы преклоняться перед нею. Как долго у нас считалось, что лучшее разрешение национального вопроса — умалчивание о нем. Все делалось так, будто вопрос этот давно снят с повестки дня.
Как же мы хотим приукрасить себя в своих собственных глазах!
Проблема отцов и детей во всем мире существует. У нас же делали вид, что она разрешена окончательно и бесповоротно. Будто бы все у нас гладко, без сучка — без задоринки. До того дотянули, что тяжело стало ошибки исправлять.
Многое пытался выразить в своих стихах. Я, правда, не публицист. Гражданственность у нас по-разному толкуют. Сейчас идет перестройка. Оглядываясь назад, нужно идти вперед — это необходимо. Иначе нельзя. Только стремление свое не показывать надо, а доказывать.

Но в каждом хорошем начинании, к сожалению, иногда появляется порча. Сейчас наблюдается то, что я бы назвал однобокостью: крикуны, говоруны, ниспровергатели. Под видом гласности — голосистое кликушество. А истина-то в серьезной дискуссии, в сопоставлении разных взглядов.
С другой стороны, если оглянуться назад, понимаешь, что одноцветность очень помешала развитию литературы. Какая радость — возвращение многих писателей! Если мы каким-то преступникам амнистию объявляем, почему в литературе амнистии не объявить!

Появление новых «старых» имен не должно умалять других авторов. Литература не та сфера, что, если кто-то пришел, другой должен уступать место. В литературе места всем хватит.

В Дагестане тоже иные думают: а не проглотит ли русская литература нашу национальную культуру? Это абсурд. Именно русская литература, революция утвердили нашу культуру, возвратили нам во многом нас самих.

Три учителя у нас: природа, годы и гениальность веков. О многом из того, что мы сейчас переживаем, еще Ленин предупреждал нас. О комчванстве, например. Коммунист у меня всегда ассоциировался с чистотой взглядов. Но сколько среди них было и есть еще случайных людей! Бумажных коммунистов.

Я был участником, делегатом семи партийных съездов. Особенно мне запомнились XXII съезд и XXVII. Потому что на них говорили о человеческом достоинстве, о совести, о правде, о взаимоотношениях людских. Я участвовал и во всех писательских съездах, начиная со второго. Второй съезд и последний, восьмой, были, по моему мнению, самыми интересными. Я не хочу умалять значения остальных съездов, они были в чем-то важными, но не было на них критических выступлений, все больше аплодисменты звучали, больше было показного, неискреннего единодушия. Не хватало на них яркого, острого слова Валентина Овечкина, Александра Твардовского, Михаила Шолохова.

Мне запомнились все речи Александра Фадеева, произнесенные с чувством, с достоинством, со страстью.