Впервые я встретил Халимат Байрамукову на форуме поэтов, посвященном памяти Лермонтова, в городе Пятигорске. Она произвела на меня впечатление замкнутого, нелюдимого человека. Мне показалось даже, что она с каким-то убежденным недоверием относится к поступкам и словам окружающих, что в ней нет той необходимой доброты, в которой так нуждается наше время и наши люди. «Нет, эта горянка не из нашего аула», — подумал я. Но Халимат первым же своим выступлением быстро развеяла мои торопливые суждения, которые явились результатом недостаточной осведомленности.
Выступления многих знаменитостей на этом форуме поэтов я уже забыл. Но выступление еще неизвестной мне поэтессы я запомнил на всю жизнь. Я его пересказываю сейчас по памяти, и потому, естественно, могут быть некоторые неточности. Но я постараюсь содержание и мысли этой речи передать как можно точнее, ибо они мне дороги, ибо этим выступлением она так много сказала о себе, о своем любимом поэте, о своем народе.
Вот ее выступление:
«Дорогие товарищи, — я из Карачаево-Черкесии. Зовут меня Халимат. Я сюда пришла как все вы, по зову Великого поэта и дорогого для меня человека Михаила Юрьевича Лермонтова. Я хочу рассказать Вам о судьбе одной моей землячки, потому что ее судьба была сплетена с поэзией и жизнью нашего любимого поэта. Звали ее Мадина. Она с детских лет была пленена волшебной музыкой удивительного стиха Лермонтова. Томик поэта и его портрет в горской бурке были все время в студенческих общежитиях, в туристических палатках, в ледниках Теберды и в каменных саклях маленьких аулов своего Карачая… Она по ночам листала страницы и шептала строки любимых поэм и стихов, а потом как могла мысленно переводила их на свой родной певучий язык. Но вот война… Она — горянка в солдатской шинели. По всем пыльным и дымным дорогам войны моя землячка, моя подруга не расставалась со своей любимой книгой. Долгие годы войны! Но нет зимы, которой нет конца. Уже начинается спуск с горы и видна победа. Мадина возвращается к своему родному краю, который за эти трудные годы ей стал стократ ближе и роднее. Но по воле произвола и беззакония ее, вместе с народом, лишили самого дорогого: у нее отняли родину и в сопровождении лжи, клеветы, надругательства, жестокости выслали из родных мест. Ей, как и всем, было разрешено взять с собою только самое необходимое. И она взяла с собою свое драгоценное сокровище — свой поэтический багаж — книгу Лермонтова. «Это мое», — сказала она, когда ее спрашивали что это такое?
Да, это принадлежало Мадине, и она берегла ее все годы тяжелой высылки, горестной разлуки, которую пришлось испытать народу и вместе с ним ей. Много было убито, потеряно, растрачено, затоптано, заморожено. Но с нею была горсть земли далекой Теберды, ключ от родного очага и томик стихов Лермонтова, с нею были «Думы» и «Валерик», и «Маскарад», и «В полдневный жар в долине Дагестана». Это все ей было понятно, близко и любимо, как песни матери, что в колыбели пели ей, и как собственные песни, что она поет теперь своему сыну. Хотя песни были в притеснении, в них была вера. И этой тринадцатилетней зиме, и этой беспросветной длинной ночи наступил конец. Мадина вместе со своим народом вернулась в объятия прекрасной родины, воспетой так чудесно Михаилом Юрьевичем Лермонтовым, и с ней были ключи от родного очага, где давно не горел огонь, где давно не звучали песни ее, и томик поэта, который помог все эти годы жить, любить, верить.
Я приехала сюда от имени Мадины и от имени всего моего народа поклониться Великому, вечно живому поэту, сказать ему слово вечной любви и благодарности за то, что его поэзия самые трудные годы была с нами и помогла нам жить, любить, верить, бороться. Слава поэту, слава поэзии!»
Халимат, сняв свой горский платок, низко поклонилась и сошла с трибуны… Это выступление на всех нас произвело неизгладимое впечатление.
— Может быть, все это придумано? — сказал кто-то.
— Но если и придумано, все равно великолепно, — сказал Ираклий Андроников.
Лишь потом я узнал: то, что рассказала Халимат с трибуны Пятигорского театра, было не фантазией ее, а правдой. Только с той разницей, что все это случилось не с ее землячкой Мадиной, а с самой Халимат Байрамуковой. Она из себя придумала Мадину, а все в ней узнали подлинную дочь своего народа. Я в ней узнал женщину, которая не улыбается, чтобы понравиться, поэтессу взрослую и серьезную, не только с настроением, но и с характером. Как говорится, не с карьерой, а с судьбой, с большой, сложной биографией. С тех пор я следил за стихами Халимат, которые за последнее время часто стали появляться в периодической печати.
Бывало в детстве, когда я бродил по моим Цадинским скалам, я находил гнездо орла или куропатки и спешил в аул сообщить сверстникам об этой радости. Но случалось часто и так: когда вместе со сверстниками-мальчишками я приходил посмотреть эти гнезда, я долго не находил их, или они оказывались прошлогодними, пустыми, или они были не орлиными, а воробьиными. И одни ребята за обман наказывали меня. Другие за самообман высмеивали меня. Каждый раз при чтении стихов Халимат Байрамуковой я боялся этого и читал их тайком, как будто там было написано не то. Но страхи мои были напрасны. Короткие, образные, взрослые стихи Халимат были для меня продолжением того приятного и незабываемого знакомства, началом которого был памятный вечер в городе Пятигорске. Стихи ее были не опровержением, а замечательным подтверждением цельности ее характера, верности ее любви на нелегкой дороге жизни. Об этих стихах я написал ей как-то письмо, а она в ответ прислала мне свою книгу, изданную в Черкесии. В книгу были включены стихи разных лет с 1941 г. по 1963 г. Они вызвали во мне противоречивые чувства. Об этом я написал письмо автору книги. Я привожу его полностью. Я не исследователь и толкователь. Поэзия для меня — предмет душевных переживаний. Я могу сказать только о том, что пришлось мне по душе и что прошло мимо моей души. Вот это письмо:
Дорогая Халимат!
Получил Вашу книгу — удостоверение Вашей личности, дневник Ваших волнений. Они мне, я думаю, не только мне, тысячам таким же, как я, понятны и близки. Я не скажу, что стихи Ваши написаны кровью сердца. Но их нельзя сравнить с вышиванием, которым заняты многие ваши сестры, да и братья, — в поэзии. Они написаны Вами со всей Вашей верой в людей и со всеми сомнениями в себе.
Теперь я знаю немного о Вашей жизни. Ваша судьба дорога мне. Вообще меня волнует судьба горянки. Отношение к ней для меня является как бы мерилом достоинства наших людей. Для моих же отношений к женщине не мерило, потому что нельзя мерить аршинами любовь и взвешивать килограммами красоту. Меня бесконечно радует каждое выдвижение веками забытой горянки.
Но есть одна область — поэзия, где я не хотел бы видеть выдвиженцев ни среди мужчин, ни среди женщин, где не должно быть снисхождения ни возрасту, ни сословию, ни нации, ни языку; где единственным мерилом таланта являются стихи. Снисхождение к своему творчеству должно обидеть человека, если он имеет гражданскую самостоятельность мышления и независимость таланта. Поэт — не бедная сирота, который ходит и просит помочь стать талантливым. У нас в Дагестане был случай. Я как-то об этом писал, когда один пишущий, которому никак не удавалось напечатать свои произведения, стал их посылать по редакциям с подписью своей жены, зная, что женщинам должны уделять особое внимание, и если его нет, то можно угрожать редакторам через вышестоящие органы. Должен сказать, он это сделал не без успеха, хотя успеха в поэзии он не имел, ибо как бы ни кукарекали курица или петух, они не станут соловьями.
А однажды читатели «Литературной России» были свидетелями того, как один из немолодых русских поэтов напечатал стихи Анны Андреевны Ахматовой как собственные. В горах конокрады, чтобы скрыть свою кражу, отрубали у коня хвост. Теперь воры угоняют чужие машины, меняют номера, красят их в другой цвет. Но наш поэт не потрудился даже этого сделать со стихами, не принадлежащими ему. Когда я об этом рассказал одному неграмотному горскому старому ашугу, он сказал, что это очень хорошо тому поэту, которого ограбили. Ибо грабители любят попасть в дом, где много драгоценностей. Да, много ценных жемчужин поэзии создала неповторимая, большая русская поэтесса Анна Андреевна Ахматова.
Она и муза — на всю жизнь неразлучные подруги. Вот что она пишет о поэзии:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данте диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я».
После таких стихов мне очень трудно продолжать это письмо и написать что-нибудь. Мне хочется тишины и молчания. Пусть лишь море шумит, пусть волнуется угрюмый океан… Но ко мне приходит другая удивительная тишина. Мне слышится другой удивительный родной голос. Марина Цветаева. Какая судьба, какие стихи! Какая осознанная вера в себя должна быть, чтобы в двадцатилетнем возрасте всему миру пророчески сказать:
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Вот они, мои любимые женщины. Они как отдельные независимые державы. Их немного, но они есть. Лет десять тому назад в Софии я познакомился с прекрасной поэтессой Болгарии и всей Европы Елизаветой Багряной. Никогда не забуду ее доброе лицо, голубые, грустные глаза, а главное — величественность, достоинство и спокойствие. А у лирики ее — мудрая душа. В ее стихах на лету пойманные, небывало красивые узоры мыслей и чувств. Она могла бы сказать о себе вместе со своей югославской подругой Десанкой Максимович, что она ловец собственных чувств. Да не только собственных.
Десанка Максимович! Ее стихи высечены на могильных камнях погибших школьников Краеговеца. В Освенциме я вспомнил ее горестные стихи о детских ботинках. Я был в прошлом году в Белграде в гостях у Десанки. Она показала мне свою новую книгу, свои переводы на сербский язык наших известных поэтесс. И мы долго говорили с ней об Ольге Берггольц и о Зульфие, и о Сильве Капутикян, и о Марине Петровых. Они все из моего поэтического аула. Женщины гордые, сильные, лишенные тщеславия, не требующие к себе скидки. Этих золотоголовых женщин я лично предпочитаю не только медноголовым, но порою — золотоглавым мужчинам. А то у нас говорят: «Лучше медноголовый мужчина, чем золотоголовая женщина». Нет, в поэзии все равны.
Но согласитесь со мной, дорогая Халимат, в последнее время в нашей поэзии появилось много восторженных, тщеславных девушек с трагическими выражениями лиц, с гладкой жизнью и кривыми стихами. Они могли бы быть воспеты другими поэтами, но они начали сами выходить на трибуну и требовать к себе внимания. Тут снова вспоминается знаменитое четверостишие Анны Андреевны Ахматовой:
Могла ли Биче, словно Дант, творить
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить…
Но, боже, как их замолчать заставить!
Я думаю, Вы меня поймете правильно. Ибо Вы сами пишите в своих стихах:
Шум исчезает, как пена,
Но остается река.
Там,
Где любовь глубока,
Не верю я
крикунам,
В крике пружинящим шею.
Я молча жизнь отдам,
Я молча любить умею.
Дорогая Халимат, я чувствую, что в этом своем письме я завязал такой узел, который развязать мне будет трудно. И в самом деле, Вы можете спросить меня, почему я, вместо коротенького предисловия к Вашей книге, пишу такое большое письмо, о котором меня никто не просил. Я не люблю предисловия к стихам, ибо они в большинстве случаев сводятся к объяснениям, комментариям, в них скрытое оправдание тех или иных проблем автора, умолчание всего посредственного в его творчестве и превозношение удачных строф книги. Этого я не люблю. Я считаю, что о книге того или иного автора надо дать судить самому читателю. Нельзя взять под сомнение его осведомленность, его чутье, его ум. Вот поэтому, дорогая Халимат, я хотел бы поговорить с Вами как равный с равным, как взрослый со взрослым, как поэт с поэтом. И поскольку речь идет о поэзии. Вы уж извините, я хотел с Вами поговорить как мужчина с мужчиной. Я хотел поговорить с Вами как со своей аульчанкой, ибо Ваши стихи последних лет дают мне право назвать Вас горянкой из моего поэтического аула.
В Вашу книгу включены разные стихи разных лет. Скажу Вам:
они разные не только по теме, но и по мысли, по образному восприятию мира. Я вижу двух Халимат, двух поэтесс. Я слышу две струны одного кумуза.
Да, Халимат, я вижу в них одну такую Халимат, которую мог бы сравнивать со многими другими Халимат. Эта первая Халимат находится еще в поэтической колыбели. Ее стихи тех лет похожи на сотни других, не вызывающих во мне ни удивления, ни радости.
Но есть и другая, вторая, взрослая Халимат, взрослая и зрелая поэтесса. Ее я мог бы сравнивать только с той самой, с теперешней и настоящей Халимат Байрамуковой. У этой Халимат — собственный поэтический голос. Настоящий, притом, поэтический голос. Одной Халимат характерны внутренние восторги и повторение давно известной истины. Когда слежу за ней, у меня такое впечатление, что она стремится скосить уже скошенное поле. При этом она бросается в то место, где густо, чтоб поскорее выполнить план. Но она не замечает, что, бегая туда, где густо, она топчет другие травы. Другая же Халимат, та, которая взрослая, теперешняя, все косит по порядку. Ей дорог каждый кустик. Ей дороги цвет, вкус, аромат каждой травинки поэтического поля. И здесь ее слово тоже становится фактом поэтическим. Сама же она — поэтичной, вдумчивой героиней со своей сложной, драматической биографией.
Одна Халимат целиком предает себя фактам жизни, лишенным собственных обобщений. Другая, взрослая, Халимат из фактов делает большие философские обобщения. Ей факты дороги именно тем, что через них можно и нужно сказать важное, большое и драматическое. Словом, одной Халимат владеют утренние чувства, лишенные вечернего раздумья, другая же сочетает в себе и то и другое. Вот почему она и становится цельнее первой, ранней Халимат.
Да, я не знаю причины, может быть, большие потрясения, может быть, этому содействовали учеба в Москве, встречи с серьезными писателями, но, дорогая Халимат, с настоящей поэзией Вы подружились, мне кажется, только в последние годы. Наверное, Вы сами почувствовали это, потому что именно стихами последних лет Вы открываете Вашу новую книгу и кончаете ее творениями давних годов. Откровенно говоря, будь на Вашем месте, я вовсе не печатал те стихи, слабость которых сами чувствуете. Трудно, конечно, отказаться от собственных детей, но настоящую поэтическую книгу создает требовательность к себе. Но, к великой боли моей, последнее время на книжных полках часто мы встречаем толстые сборники, где плохие и хорошие стихи стоят рядом. Это наш общий недостаток. Такие объемистые публикации только и способствуют снижению значимости поэтического таланта. Требовательность к себе и к тому, что печатаешь — это тоже мерило авторского вкуса.
Я позволю себе цитировать несколько ваших стихотворений:
«Думаешь, с криком «ура!»
Любят и верят сильнее?
Я не кричу «Ура»,
Я молча любить умею!»
«Я горянка. А в горах живет
Слишком строгий,
сдержанный народ..»
«Стань одной ногою
В настоящее,
А в грядущее —
Всем существом».
и особенно эти стихи:
«Время.
Сегодня — мне овладеть им.
Завтра — моим же детям.
Нет, в никуда уходят годы…
Время проспав,
Не успев овладеть им,
Ты не ревнуй его к детям».
В этих строках есть и глубокая мысль, и не менее глубокие чувства. Мне кажется, что Вы могли бы всегда писать так, и какой замечательный букет мыслей и музыки Вы подарили бы своему читателю. А между тем среди настоящих тебердинских роз в Вашей книге порой встречаются и бумажные розы.
Мне очень дорога Ваша судьба. Ваши лучшие стихи. Я еще раз говорю, что Вы хорошая горянка из моего аула, и Ваши стихи последних лет мне доставили много радостей. Да, много редких радостей, дорогая Халимат.
Как и в начале письма, я в его конце тоже хочу подчеркнуть, что я не толкователь. Я просто читатель. Я не люблю заниматься пространными анализами, потому что поэзия для меня — предмет святой любви. Я могу лишь сказать, что мне нравится в поэзии и что не нравится. Это я и попытался сказать в письме к Вам.
С приветом Расул Гамзатов