Тут третий судия воскликнул, стоя:
—Я — подвиг. Сочетаются во мне
Два совершенства — мудрость с красотою,
И этого достаточно вполне.
Но дети, что сидели терпеливо,
В два пальца засвистели, как в кино:
Мол, сыты мы и мудростью трусливой,
И глупою отвагою давно.
От возмущенья курица застыла
И зашипела грозная змея.
И, вытянув запачканное рыло,
Еще сильней зачавкала свинья.
Тем временем решительно встал с места
Тот судия, что прочих был главней,
И резко отчеканил: — Я известен
В народе непредвзятостью своей.
Мой зоркий взгляд огнем испепеляет,
Он для иных страшнее, чем чума.
Другим посмертно славу возвращает,
Поскольку я — История сама!
От этих слов, как будто рябь по морю,
По залу дрожь испуга пронеслась…
И, не понять, на счастье иль на горе,
Вдруг разомкнулась временная связь.
И, заглушая все иные звуки,
С утробным стоном стены разошлись,
И из земли бесчисленные руки
На всех погостах мира поднялись.
Задребезжали ржавые оковы,
И с этим звоном слился общий глас:
— Потомки наши, дайте же нам слово,
Которое украдено у нас.
И, будто доказательства немые,
К ногам высоких судей в тот же миг
Швырнули гневно руки неживые
Всё то, чем и поныне полон мир.
Куски паучьей проволоки жесткой,
Золу и полосатое тряпье,
И гладко отшлифованные доски,
Где выведено: «Каждому — свое»1.
Сторожевые вышки, и бараки,
И аккуратных виселиц ряды,
И все те безымянные овраги,
Где ни креста, ни камня, ни звезды…
Приблизились и распахнулись дали,
И среди женщин, незнакомых мне,
Увидел вдруг я маму в черной шали,
Стоявшую немного в стороне.
Пока кричали все, она молчала,
Как будто никого и не виня,
Но взор ее, исполненный печали,
Был устремлен сквозь годы на меня.
— Чего вам, люди, надобно?.. Ответьте. —
Опешил растерявшийся судья. —
Давно уже вас нет на белом свете,
И в том повинен, кажется, не я.
— Но кто же виноват, — спросили люди, —
Что мы ушли до срока в мир иной?
История, тебя судить мы будем
По праву, оскверненному тобой.
Твоих кумиров свергнем с пьедесталов,
Гранит и мрамор яростно дробя.
История, ты точно одеяло,
Которое все тянут на себя.
Расплылись кляксы на твоих страницах
И факты погребли в чернильной мгле,
Как будто фараоновы гробницы,
Фундаментом приросшие к земле.